Он стал чертить в душе своей
   Карикатуры всех гостей.

      XXXII

   Конечно, не один Евгений
   Смятенье Тани видеть мог;
   Но целью взоров и суждений
   В то время жирный был пирог
   (К несчастию, пересоленный);
   Да вот в бутылке засмоленной,
   Между жарким и блан-манже,
   Цимлянское несут уже;
   За ним строй рюмок узких, длинных,
   Подобно талии твоей,
   Зизи, кристалл души моей,
   Предмет стихов моих невинных,
   Любви приманчивый фиал,
   Ты, от кого я пьян бывал!

      XXXIII

   Освободясь от пробки влажной,
   Бутылка хлопнула; вино
   Шипит; и вот с осанкой важной,
   Куплетом мучимый давно,
   Трике встает; пред ним собранье
   Хранит глубокое молчанье.
   Татьяна чуть жива; Трике,
   К ней обратясь с листком в руке,
   Запел, фальшивя. Плески, клики
   Его приветствуют. Она
   Певцу присесть принуждена;
   Поэт же скромный, хоть великий,
   Ее здоровье первый пьет
   И ей куплет передает.

      XXXIV

   Пошли приветы, поздравленья;
   Татьяна всех благодарит.
   Когда же дело до Евгенья
   Дошло, то девы томный вид,
   Ее смущение, усталость
   В его душе родили жалость:
   Он молча поклонился ей,
   Но как-то взор его очей
   Был чудно нежен. Оттого ли,
   Что он и вправду тронут был,
   Иль он, кокетствуя, шалил,
   Невольно ль, иль из доброй воли,
   Но взор сей нежность изъявил:
   Он сердце Тани оживил.

      XXXV

   Гремят отдвинутые стулья;
   Толпа в гостиную валит:
   Так пчел из лакомого улья
   На ниву шумный рой летит.
   Довольный праздничным обедом,